Писатель Алексей Курилко о взрослении, родителях, любви и жизни
«Значит, наше поколение неизлечимо искалечено слишком правильным воспитанием наших любящих матерей!», – изначально ироничная фраза была брошена мною в шутливом ключе. Но по тому, как мои собеседники замолчали и задумались, я осознал, что произнес нечто, что содержало в себе лишь долю шутки, а в остальном являлось для них тем, что некогда стало печальной истиной и для меня.
Я-то был уверен до той поры, будто единственное, что связывает нас, — детская дружба: мы росли в одном дворе. Оказалось, у нас общего намного больше! И это невероятно! Четверо мужчин сорокалетнего возраста, плюс-минус год-два, разных профессий, разных политических взглядов, с разным багажом знаний и жизненного опыта, разные по типажу и темпераменту, – словом, разные почти по всем основным категориям — вдруг обнаружили одну общую для всех причину своих потерь, ошибок, проблем и неудач в общественной и личной жизни. Притом, что личная жизнь каждого из нас не сложилась тоже по-разному.
Наша дворовая компания была огромной. Из трех девятиэтажных домов и одной шестнадцатиэтажки набиралась целая чертова дюжина только моего возраста, рожденных в середине семидесятых, а была еще группа помладше, плюс пацаны постарше… Короче, разбиваясь на команды для игры в футбол на пустыре, мы легко собирали два полноценных состава по одиннадцать игроков, обычно даже имея по паре игроков в запасе, не считая вечного комментатора наших матчей Гришки Молчанова по кличке Болтун. Нас было много. Во дворе мы провели треть наших детских и отроческих лет. Мы провели бы на улице все время, будь на то наша воля, но относительно вольной была только треть нашей жизни. Вторую треть отнимали учебно-воспитательные учреждения, а на оставшееся время претендовали наши домашние.
Пока мы были детьми – нас было много. С годами, по мере взросления, нас становилось все меньше и меньше. Двое погибли в Афгане. Причем Юра Рыбалко погиб буквально за пару месяцев до вывода войск. Еще один, Владик, также ушел отдавать долг Родине, и выплатил долг сполна за какие-то три месяца: он повесился в армейском госпитале, не выдержав издевательств и унижений. (У него на проводах в пьяной драке кто-то прирезал его брата. Убийцу так и не нашли, хотя подозревали всех и каждого, включая безобидного Гришку Молчанова по кличке Болтун). Нас становилось меньше. Но это были пока цветочки, которые лихолетие 90-х пустило на похоронные венки. Для смерти лихолетье сеяло и собирало ягодки обильными урожаями: пятеро стали жертвами бандитских разборок, двое, наоборот, погибли в борьбе с разгулявшейся преступностью, потому что ментов «мочили» не реже «братков». Четверых сгубила наркота. Двое неожиданно разбогатели, и столь же неожиданно оба исчезли: один бесследно, а второй объявился Нью-Йорке, где вскоре погиб в результате несчастного случая. Инсаров покончил с собой, Науменко отравился паленой водкой, Куренков умер от заражения крови, Вейсман скончался в тюремном лазарете от туберкулеза, а Скорика забили насмерть гопники. Остальные тупо спились, включая Молчанова по кличке Болтун.
Нас было много! А четверть века спустя мы вынуждены с печалью констатировать: всего лишь четверым удалось избежать счастливой участи «остаться вечно молодым». Довольно удручающая статистика… Но она весьма красноречиво свидетельствует о главном: мы в это де-юре мирное время проживали де-факто в военно-боевых условиях. Наше поколение понесло огромные потери среди личного состава. Кто-то, понятно, жалеет ушедших, скорбит, вспоминая, даже скучает по кому-то из них, а вот я иногда всем им чуточку завидую… Их бой окончен, борьба сменилась вечным покоем. А нам – да простят меня эстеты за избитую фразу – покой лишь только снится, если, конечно, не мучает бессонница, как меня.
Не надо быть невероятно проницательным, чтобы понять очевидное! Погибшие были обречены задолго до гибели! Как и все мы! Сплошное поколение обреченных к преждевременной погибели с самого детства. А большинство подсознательно прямо-таки патологически упрямо стремились к собственной смерти! Словно нас объединяла ещё и латентная тяга к суициду! Вряд ли у всех могло зайти настолько далеко. Но многие из нас подозрительно долго вели себя самоубийственно нагло, дерзко и необдуманно. Так что нам просто повезло. Или крупно НЕ повезло! Ведь те, кто погубил себя, либо дал себя погубить другим, вполне могут считаться счастливчиками. Поскольку истина заключается в том, что нам практически не суждено было иметь счастливую жизнь.
Мы выжили, но мы не способны прекратить борьбу. Это касается всей нашей четверки уцелевших. Все четверо продолжают, каждый сам по себе, вести борьбу за козырное место под солнцем, а также борьбу за денежные знаки и знаки внимания со стороны противоположного пола. Это хорошо. Но…бессмысленно! Ведь каждый из нас, как бы странно это ни звучало, основные силы тратит на борьбу… с самим собой! А в борьбе с самим собой ты при любом раскладе в проигрыше, независимо от того, поборешь ты себя или нет, – таков наш удел!
БОЙЦЫ ШТРАФРОТЫ
Отчего так? Замечательный вопрос! А вот вам ещё и второй вопрос! Отчего мы, столько всего пережившие, но, главное, выжившие, чувствуем себя не победителями, а скорее побежденными? Не на публике, а наедине с собой ощущаем себя преданными, обманутыми, брошенными и проигравшими по всем позициям, по всем фронтам в который раз. Почему так? Мы ведь живы, здоровы… Сильные, умные, одаренные, более-менее обеспеченные – кто больше, кто меньше… Успешные, каждый в своем роде деятельности. А ещё скромные 🙂 Короче, охеренные такие мужики!.. А вот не способны быть счастливыми. Счастливыми, довольными, стопроцентно уверенными в себе и в своем светлом будущем. Вечно что-то сдерживает нас и не пускает двигаться вперед навстречу «прекрасному далеко»!
Мы словно бойцы штрафроты. Мы провинились. Осудив, нас бросили под танки. И вот, уцелевшие после той мясорубки, мы бездействуем, курим, ждем. Назад не хотим – там опера, заградотряды и утерянные возможности. И вперед не спешим – там неизвестная местность, незнакомые люди, непонятный язык. Там, наверное, за каждым оврагом враг, а нас так мало, и мы без сил… Старики пошли бы назад, молодые ринулись бы вперед, а нам в неопределенности как-то спокойнее… Аналогия со штрафниками уместна, помимо прочего, тем, что моё поколение, как и подавляющее большинство штрафников, – без вины виноваты! Виноваты знания, внимание, забота и воспитание, которыми нас окружали в детстве наши правильные матери. Матери из глубоко советской эпохи!
Наши матери старались воспитывать нас правильно. Но то воспитание было бы правильным для того типа общества, в котором жили они. А мы взрослели уже в другой стране, в иное время, по совершенно иным законам. И это «правильное воспитание» наших мам работало против нас. Новая эпоха частенько испытывала на прочность то, что было заложено в нас на самом начальном этапе жизни. Мы постоянно ощущали какой-то внутренний дискомфорт. В нас вечно боролись, борются и сейчас продолжают бороться чувство долга с инстинктом самосохранения, совесть с беспринципностью, инстинкт размножения – с чувством ответственности, желание реализовать себя – со скромностью, уверенность в себе – с комплексом неполноценности, вера – с разумом, надежда – с памятью, честность – с трусостью , а любовь – с элементарной логикой и т.д. до бесконечности!
Мы родились и росли в одной стране, а живем в другой, да еще и перестраиваем ее в который раз на новый лад! Скажем, нас учили, что женщины – прекрасный и слабый пол, и наша святая обязанность – их завоевывать, а затем оберегать, помогать им, любить, защищать и обеспечивать. А оказалось, женщины желают равенства во всем и не только не нуждаются в нашей помощи и защите, но и ведут себя порой так агрессивно, коварно и подло, что в пору нам самим искать от них защиты.
Нам говорили: любить родину – наш долг, это важно, почетно, достойно. Повзрослев, мы прозрели: любить безответно – глупо. Да что любить, уважать и то не за что, эту бездушную Родину-мать, которая подобна мифическому чудовищу, пожирающему собственных сыновей. Учили не предавать друзей, помогать им, рискуя собой. Вероятно, именно это облегчало другим задачу использовать нашу преданность, и за сущие пустяки рисковать или даже отнимать наши жизни! Нас уверяли: если учиться, развиваться, трудиться, стремиться – всё окупится сторицею. Но скоро выяснилось: наши знания, способности, умения, навыки, мастерство и таланты ничего не стоят, если ты не умеешь врать, предавать, лицемерить, унижаться и приспосабливаться. А в идеале – овладеть одним-единственным умением быстро и легко идти к заветной цели напролом, распихивая слабых и больных, шагая твердой поступью и по живым, и по трупам…
Нас воспитывали в эпоху тотального дефицита всего, но в первую очередь людям не хватало личной и всеобщей свободы. А жить нам пришлось, когда кругом всего полно, торгуют всем, в том числе и свободой. В дефиците лишь всеобщий порядок и личная порядочность…
С раннего нашего детства мамы с укором отчитывали нас: «Как тебе не стыдно! Нельзя брать чужое. А ну отдай мальчику его лопатку! Ай-яй-яй! Как некрасиво! Тебе должно быть стыдно! Тебе стыдно? Нет! А вот мне за тебя стыдно!» Нам тогда ещё не было стыдно, нам было обидно, что мама предала нас, и поставила интересы косолапого урода выше наших интересов. Но мы их любили, наших родителей, мы не хотели их огорчать, не хотели, чтоб им было стыдно! И отдавали честно отобранную лопатку! А когда косолапый гаденыш воровал, скажем, солдатика, и мы были готовы, вернув своё, закопать гаденыша живьём в песок, мамы и тут нас корили: «Ай-яй-ай-ай, ну не будь таким жадным! Ну что тебе жалко! У тебя дома куча таких, ну поделись с мальчиком… Как тебе только не совестно быть таким!»
Мамы хотели, чтобы мы были добрыми, честными, умными, щедрыми, справедливыми, но мы никогда не дотягивали до идеала! Нам привили всякие нравственные ценности, например, элементарное: брать чужое – плохо. В результате кругом воровали, а мы не могли. А если присваивали чужое, собственная совесть начинала царапать душу разочарованным взглядом родной матери. Мы, как учили нас мамы, готовы были поделиться последним до тех пор, пока это последнее не пытались отобрать у нас, чуть ли не под дулом пистолета. И таких примеров тьма. Но ведь это ерунда. И в общем-то так было всегда.
Наши мамы считают, что мы – самые умные, сильные, добрые, честные, благородные, щедрые, трудолюбивые, прямолинейные, великодушные. А если мы по какой-то причине вдруг не дотягиваем до этого идеала, то мамы огорчаются, а мы страдаем и мучаемся, не желая их так тотально разочаровывать. Но это было всегда! Во все времена! Так отчего же именно мы сильнее и больше остальных чувствуем какое-то непреодолимое чувство вины перед нашими матерями? Это чувство вины можно загнать поглубже, в самый темный угол, в подвал подсознания, но совершенно избавиться от этого удается далеко не многим. И вот это неизлечимое, мегагигантское чувство вины было присуще почти всем нам. И это прямой результат нашего «правильного воспитания» наших мам. Как это произошло?
ТРИЖДЫ ПРОКЛЯТЫ
Все просто! И хотя это простое тяжело объяснить, но я попробую. Сейчас в Европе и в Америке огромной популярностью пользуются труды по теории поколений. Скажем, такие книги, как «Поколения» Уильяма Штрауса и Нила Хоува или «Поколение X: Сказки для ускоренного времени» Дугласа Коумпленда, или «Кризис поколений» Жоржа Манделя и прочая литература подобного толка. Авторы почти одновременно пришли к выводу, что конфликты поколений обусловлены не разницей в возрасте, а различием ценностей. А иначе все повторялось бы и шло по кругу и люди, достигая определенного возраста, принимались бы вдруг ценить то, что раньше ценили их родители. Но, согласитесь, это не так. То есть мы, конечно, можем с возрастом полюбить тишину, уединение, покой. Но я сейчас говорю именно о ценностях. Вряд ли нынешнее поколение сорокалетних мужчин через двадцать лет начнет уважать вдруг коммунистические идеи, к примеру.
Вообще, главный вывод этих книг: что предыдущие поколения наряду с влиянием экономической и политической ситуация в стране формируют следующее поколение, хочет оно того или нет. Так было. Так есть. И так будет. Исходя из этого, авторы классифицируют разные поколения, придавая им определенные параметры, свойства, которые обычно диаметрально противоположны параметрам, свойствам, привычкам и ценностям представителей других поколений. Так происходит во всем мире. Мы не исключение. Но те события, которые происходили во всем мире и влияли на людей обычно, были не известны людям Советского Союза. К примеру, такие события, как бешеная популярность рок-н-ролла. Философия этой музыки, ее лучшие представители, идеологи и рьяные адепты навязывали молодежи по всему миру совершенно новое, особое отношение к культуре, политике, к миру, к войне… К нам рок-Н-рол, как и его философия свободы, раскрепощения, даже легкого пофигизма, или некоего фатализма, дошла с опозданием лет на десять. И против его влияния были брошены все силы гигантской государственной машины от комсомольской организации до Комитета госбезопасности. Так что классификация поколений, принятая в Европе, у нас должна быть справедливо смещена во времени. И поколение Х у нас взрослело примерно в девяностые, а не в восьмидесятые, как это происходило у них, за рубежом. Растущему поколению конца восьмидесятых – начала девяностых не повезло больше всего: люди, рожденные в период с 1964 по 1984 год – это самые искалеченные люди на сегодняшний день. Они много чего пережили, многое испытали и продолжают расплачиваться за то, в чем нисколько не виноваты. И им можно только посочувствовать.
Позволю себе одно философское, но предельно ясное и красивое лирическое отступление. В Китае есть одна древняя пословица, и не пословица даже, а присказка-проклятие: «Чтобы твои дети жили в эпоху перемен». Или как вариант: «Чтобы ты жил в эпоху перемен». Для китайцев это проклятие куда страшнее пожелания скорой гибели. Но вернемся к моему поколению. Следуя логике китайского пожелания-проклятия, получается, что мы прокляты как минимум трижды. Уходя из детского возраста, мы имели счастье пережить массу перемен. Мы, по большому счету, начинали взрослеть и жить в период, когда одни перемены сменялись другими, еще более глобальными.
Вспомните, после брежневского застоя последовала череда стремительных смен генсеков. Генсеки и их товарищи из ближнего окружения умирали один за другим, о чем мы узнавали утром из газет, а догадывались об очередной смерти еще накануне, когда телевизионная программа передач резко прерывалась трансляцией какого-нибудь балета. Обычно «Лебединое озеро». Это даже стало притчей во языцех. Итак, ряд смертей первых лиц государства, потом приход Горбачева, а вместе с ним и резкие порывы невиданных доселе ветров: перестройка, гласность, ускорение… Потом чернобыльская трагедия… А дальше перемены набирали скорость: разоружение, вывод войск из Афганистана, резкая неожиданная и горячая дружба с Европой и Америкой… Далее рухнул железный занавес, рухнула Берлинская стена. Стали рушиться и основы государства, и даже нерушимая идея победы коммунизма. Свобода слова, частная собственность, путч, ГКЧП, подавление переворота, и, наконец, развал Советского Союза… Потом беспредел и переходный период, который, по-моему продолжается до сих пор.
Мне возразят: не стоит обобщать, у каждого своя история. Да, соглашусь я, но они все в общем очень похожи, различие лишь в нюансах. Милые мои, я и сам испытываю стойкую неприязнь ко всякого рода обобщениям. В конце концов, несмотря на поразительное сходство советских людей, которых за рубежом правда мгновенно узнавали по неулыбчивым лицам, настороженному взгляду и скованности, как в манере поведения, так и в обыкновенных движениях тела, люди все-таки не слишком ярко, но отличались друг от друга по воспитанию, по статусу, месту жительства, по темпераменту и характеру наконец. Однако, эти отличия все-таки минимальны. Матери моего поколения – это в основном дети войны, или рожденные в первые 5-10 лет после войны. А значит, их родители были искалечены по-своему войной, голодом, террором, почти что рабским трудом, лагерями или многолетним страхом перед арестом. И все это по-своему сказывалось на специфическом воспитании детей.
Ну, вот представьте себе то время! В каждой третьей семье отец не вернулся с войны, а в каждой второй – отец, вернувшийся с фронта, становился либо алкоголиком, либо трудоголиком. В любом случае дети видели его крайне редко. Дети войны и послевоенные дети росли в семье, где мать привыкла к тяготам жизни, была чаще всего неулыбчивой, сосредоточенной, работящей, вечно уставшей. Во время войны и в послевоенные годы она думала только об одном: чем бы накормить детей, как и во что их одеть, обуть. Как верно отметил один из авторов статьи о различиях между поколениями, лицо матери этого поколения представляет собой застывшую маску, которой физически больно было отвечать на улыбку ребенка, она минимизировала общение с ним. Но ребенок-то не знал истинной причины такого отчуждения и чрезвычайно холодного поведения. Единственный вывод, который он мог сделать, был ошибочным и имел катастрофические последствия. То есть наши отцы и наши матери вырастали с твердым сознанием того, будто они никому не нужны, никто их не любит и вообще они только лишняя обуза для родных. Само собой разумеется, эта информация лежала не на поверхности, она не вертелась у них на языке, она была выжжена на подкорке, она влияла на модель дальнейшего поведения. Смогут ли такие люди, тотально недолюбленные в детстве, устроить свою личную жизнь идеально? Не думаю. Могу привести пример из собственной жизни, вернее из жизни моей матери.
ИЗ ЖИЗНИ
Мама родилась в сорок втором году. Не самый удачный год для появления на свет. Война, оккупация, голод… Послевоенные годы тоже не шибко сытые. С пяти лет она болела бронхиальной астмой. По вечерам дети во дворе играли, бегали, бесились… Мама тоже пыталась играть с ними, из-за чего по ночам были приступы – она задыхалась. Порошки всякие, таблетки… А если не помогало – вызывали скорую помощь. Приезжала бригада, делали уколы. Короче, весёлого мало. Когда приступ проходил, маму начинала ругать моя бабушка – тоже несчастная бедовая женщина. Иногда доходило до рукоприкладства. А утром, не выспавшись, мама брела в школу, где одноклассники дразнили её «керосинщицей»: бабушка торговала на базаре керосином. Семью надо было кормить.
Я видел несколько детских фотографий мамы. Ни на одном фото она не улыбается. Хуже того. Складки губ скорбно опущены вниз. Девочка семи лет, первоклассница… Девочка лет десяти… Двенадцатилетняя девочка… Стройная девушка лет пятнадцати… Всегда без улыбки. Ни намёка на улыбку. Грустно смотрит в объектив, словно видит из своего невесёлого настоящего всё своё безрадостное будущее. И дело не только во времени и обстоятельствах. Тогда тяжело было всем. Но люди всегда люди: они жили, плакали и смеялись, верили и сомневались, влюблялись, женились и ссорились. Люди всегда люди. Пока живы. А мёртвых людей нет.
Дедушка пил. Война прошлась по нему, как гусеница танка по горячему асфальту, оставив в память о себе глубокий след. Три ранения, контузия, пять боевых наград и кошмарные сны по ночам – вот что принёс он с войны, не считая аккордеона и мелких гостинцев детишкам. Победа застала его в Кенигсберге, в госпитале. Праздновали дня три. Пили всё, что горит. Пили все: и ходячие, и лежачие, и медперсонал. Семеро упились насмерть. Вот что значит смертельная радость. Их родным отписали, дескать, так и так, ваш муж (отец, сын, брат) доблестно сражался с врагом и пал смертью храбрых в бою в последний день войны.
Домой дедушка вернулся летом, ближе к осени. Увидев его с аккордеоном и тощим вещмешком, бабушка всплеснула руками и запричитала:
— Митенька… Мы тут голодаем, я еле концы с концами свожу… Ждала тебя, как Бога, а ты приходишь с гармошкой и пустым мешком! Что же ты, Митенька, родненький…
— Наташенька, – тихо сказал он.
— Четыре года я его ждала, – продолжала она. – Работаю как проклятая, а он возвращается как ни в чём не бывало с дурацкой гармошкой. Другие вон привозят ковры и драгоценности, а этот в композиторы подался.
— Наташенька, – повторил он, – как же я люблю тебя…
Он вернулся. Живой. Но сломленный. Война изменила его до неузнаваемости. Был молодой, подтянутый весёлый одессит-балагур, а превратился в сутулого стареющего ветерана.
В первые послевоенные годы пел в кабаках и пивнушках. Домой приходил поздно. Пьяненький. Иногда приходил с деньгами, чаще – без. Когда денег не было, бабушка брала кусок резинового шланга и, тяжело вздохнув, принималась дедушку бить. Вяло прикрывая голову руками, он покорно сносил побои, тихо и невнятно бормоча одну и ту же фразу:
— Наташенька, как же я люблю тебя…
Всю семью тянула на своём горбу Наташенька. А семья была не маленькой, а конкретно – четверо детей: три девочки и мальчик.
К слову сказать, история моего отца ничем не лучше. Их было три брата. Самым младшим был мой отец. Когда началась война, ему было всего 5 лет. Мой дед ушел воевать. Его жена, боготворившая мужа, не придумала ничего лучше, как оставить детей на своих родителей и отправилась вслед за любимым на фронт. Через год дети оказались в детском доме. После войны моя бабушка, к тому времени овдовевшая, нашла их и стала растить и воспитывать. Но уверен: все три подростка, хоть и понимая, что во всем была виновата война, в глубине души не смогли простить родителям их нелюбви, а то и, как им казалось, полного равнодушия к ним.
Моя мать и мой отец, и многие-многие мои тети и дяди не могли найти свое счастье в личной жизни. Я не стану, опять же, обобщать, но в моем классе шестеро одноклассников, также как и я, росли без отца. У остальных был полный комплект родителей, но насколько мне было известно, у них в семье отнюдь не царили любовь, взаимопонимание и райская идиллия. Они ссорились, ругались, расходились, сходились и жили исключительно ради детей. Другими словами, они демонстративно жертвовали своим счастьем. И это рождало в душах совершенно несчастных из-за обстановки в доме детей чувство вины, причем точно такое же, которое было и у тех детей, чьи родители разошлись окончательно. Брошенные дети были уверены, что родители разошлись исключительно из-за них. Ничего не попишешь: дети всегда дети, они ранимы и сверхэгоцентричны, они вечно думают, будто весь мир вертится вокруг них, и во всем, что происходит в семье, виноваты они. Любой ребенок ошибочно полагает, что именно он основная причина всего: семейных радостей, горестей, счастья и бед… Все из-за него. Это именно он сделал что-то не так, или, наоборот, чего-то не сделал, когда было нужно. Откуда ему знать, что истинная причина сокрыта в похожей детской ранимости его родителей, что это его родители в детстве убедили себя в том, что они одиноки, что их никто не любит и они никому на свете не нужны… И лучше бы их и вовсе не было, ведь они только усложняли и без того нелегкую жизнь своим матерям.
Читайте также: Новые требования к детсадам: справок меньше, свободы – больше
ЖЕРТВЫ РАЗВОДОВ
В этом случае наши мамы и папы были в одинаковом с нами положении, только с одной единственной разницей: после развода женщине в утешение оставался ребенок, а мужчина вновь оказывался в полнейшем одиночестве и поэтому стремился на поиски новой любви и делал очередную попытку начать все с нуля, безуспешную пробу создать новую счастливую ячейку общества. Чаще всего разваливалась и другая семья, и даже в третьей мужчина не был счастлив, но не уходил, только потому, что понимал, что сил на еще одну пробу уже нет.
По-вашему, я сильно сгущаю краски? Преувеличиваю пару частных случаев и совпадений эпохи застоя? Тогда вспомните сколько в ту пору снималось фильмов о матерях-одиночках, о незаслуженно брошенных умницах и красавицах. В каждом третьем фильме прямо или косвенно так или иначе затрагивалась тема измены или развода. Разводы в семидесятые достигли уже катастрофической цифры. А ведь та внушительная цифра должна была быть и была бы намного больше, больше как минимум вдвое, если бы государство не вело с этими разводами тихую, но усиленную борьбу. Развод мог испортить карьеру, партийным работникам разводиться не рекомендовалось, дабы не портить свою анкету и сугубо положительный нравственный облик советского гражданина. Военнослужащим развод тоже мог серьезно помешать в продвижении по службе. В загсе не спешили идти навстречу тем, кто жаждал разойтись. Разбирательство тянулось месяцами, а после подачи заявления разлюбившей паре приходилось ждать два месяца (именно такой срок давался в надежде на то, что муж и жена изменят свое решение). Вот почему фраза из пьесы Горина в конце семидесятых вызывала живейший отклик в зрительном зале: «Имеешь любовницу — на здоровье! Сейчас все имеют любовниц. Но нельзя же допускать, чтоб на них женились. Это аморально!». Для развода в загсе требовались основательные причины, а громкое заявление «мы разлюбили друг друга или не сошлись характерами» веским основанием для разрыва не считались. Однако, несмотря на все трудности, число разводов в то время росло с каждым годом. Далее я передаю слово психологу, создателю Института развития семейного устройства Людмиле Петрановской, поскольку лучше, чем она уже и не скажешь: «Ох, эти разводы 70-х — болезненные, жестокие. Мучительное разочарование двух недолюбленных детей. Они страшно боялись одиночества, но именно к нему шли, потому что кроме одиночества никогда ничего не видели. В результате — обиды, душевные раны, еще больше разрушенное здоровье, женщины еще больше зацикливаются на детях, мужчины еще больше пьют. Вот в таком примерно антураже растут детки, третье уже поколение советских людей». Это как раз мое поколение, поколение, чье условное название понятно только тем, кто родом из СССР, – «дети с ключом на шее».
С КЛЮЧОМ НА ШЕЕ
А вот Е. Шамис и А.Антипов, «отцы» этого термина, уверяют, что «дети с ключом на шее» принадлежат к поколению Х. Когда я ознакомился с теорией поколений, я безошибочно определил себя и своих дворовых товарищей к группе «дети с ключом на шее». Не вижу смысла подробнее останавливаться на знакомстве с главными чертами, присущими представителям всех групп. Это вы сможете сделать отдельно, поинтересовавшись работами вышеуказанных авторов. В данный момент я веду речь о поколении, что появилось на свет в промежутке с 1965 по 1985 г.
Если верить американцам, то на становление их личности пришлось самое высокое количество глобальных и страшных перемен. То, что влияет на нас, я уже перечислял, сейчас лишь коротко напомню. Первое – это бум разводов, благодаря чему дети были вынуждены проявлять фантастическую гибкость и дипломатичность, чтобы сперва попробовать родителей примирить, затем – чтобы никого не выбирать, а выбрав, никого не обидеть; а через некоторое время – для того чтобы принять или подстроиться под нового мужа матери или жену отца. И, наконец, чтобы, если сближения с отчимом или мачехой не произошло, настроить против чужака родного человека или вынудить чужака к отступлению. Второе – это резкое увеличение потока информации и событийности, о которых мы уже упоминали, а также появление невиданных вещей, предметов и запретных соблазнов. Скажем, тех же наркотиков.
Почему же все-таки «с ключом на шее»? Как было у других – не знаю. А вот моя ситуация проста: мать работала на двух работах, мы виделись лишь утром, когда она будила меня в школу перед уходом на фабрику, и в десять часов вечера, когда я возвращался «с гулек», как называла их мама. Она разогревала мне ужин и умирала до самого утра. Утром воскресала под грохот «радиогимна». Мы завтракали, она уходила на работу, а я возвращался к книге, которую читал накануне до часу ночи. Дальше были школа, продленка, потом – бегом домой, легкий перекус и бегом же на улицу. В десять вечера – неохотное возвращение домой. Ужин. И снова книга до ночи! Возможно, у других был чуток иной распорядок дня, но родителей они видели не больше, чем я. Ведь недаром в популярной миниатюре тех лет, Райкин шутил: «Дети родителей не видели, но они о них знали – бабушка рассказывала!»
ЖИЛА РАДИ ДЕТЕЙ
Наши мамы нас, безусловно, любили. Не буду расписываться за всех, но вот моя мама любила и меня, и мою сестру. А еще я был похож на отца. По сути, я был его миниатюрной копией. Я не только внешне походил на него, но и вел себя так, как он: ходил, стоял, лежал, ел – все делал как он. Мать так и говорила: «Второй Леня». Значит, мать не только сильно любила меня, но и столь же сильно ненавидела в моменты приступов жалости к себе и к своей неудавшейся жизни. Ведь я одним своим видом напоминал ей о нем, о человеке, который, по ее словам, живет припеваючи, в то время, как она вынуждена пахать и рвать жилы, чтобы вырастить этих неблагодарных тварей – дочь и сына. Отец ушел, когда мне было года полтора.
Мать думала, что мое появление на свет еще крепче привяжет отца к семье, а случилось как раз обратное: заботы о сыне, бессонные ночи и нервы, лишние траты – все это окончательно испортило их и без того тяжелые отношения. Короче, «любовная лодка разбилась о быт». Стало быть, в моем лице родители получили два в одном: плод любви и яблоко раздора. Конечно, в развале семейного счастья мать меня никогда не винила. И я о латентной ненависти ко мне с ее стороны чаще только догадывался, ведь по сути она жила уже только ради детей. Она принесла себя в жертву, потому что любила нас. А также, вероятно, мама оставалась верна себе. В детстве плача от несправедливого отношения и жестокости своей матери, она клялась, что когда у нее появятся дети, она будет их любить всем сердцем. А он, сын, или она, дочь, никогда не почувствуют то удушающее одиночество, которое испытала она. Вот и Людмила Петрановская в статье «Травмы поколений» пишет: «Впервые взяв на руки собственного ребенка, молодая мама вдруг понимает: вот тот, кто наконец-то полюбит ее по-настоящему, кому она действительно нужна. С этого момента ее жизнь обретает новый смысл. Она живет ради детей. И только одно плохо — он растет. Стремительно растет, и что же потом? Мать настолько сильно страшится очередного одиночества, что у нее разум отшибает. «Я не могу уснуть, пока ты не придешь». Мне кажется, у нас в 1960-70-е эту фразу чаще говорили мамы детям, а не наоборот. Что происходит с ребенком? Он не может не откликнуться на страстный запрос его матери о любви. Но ведь есть и он сам, самостоятельная жизнь, свобода. И он уходит, унося с собой вину, а матери оставляя обиду. В ход идут скандалы, угрозы, давление».
До этого у нас с мамой, конечно, не доходило. А вот у старшей сестры с матерью все это было: и скандалы, и упреки, и ссоры. И сестра должна была уйти из дома. Она вышла замуж за нелюбимого человека – лишь бы не жить с матерью, которая уж слишком сильно ее любила. Помню вечер, когда мама пришла со свадьбы дочери. Мать смешно рассказывала о свадьбе, и я не сразу понял, что она, по сути, жаловалась мне на свою обиду, причинявшую ей боль: «Сколько я для нее сделала! Недосыпала, недоедала… Все для нее. А в результате — никакой благодарности! Я что, много прошу? Мне ведь на самом деле ничего не надо. Просто подойди и скажи: «Мамочка, милая. Спасибо тебе за все, за все, что ты сделала, за то, что родила, воспитала, жопу мне подтирала. Обувала, одевала, души во мне не чаяла, сама пахала, как сраная Золушка, чтобы я, тварь неблагодарная, ни в чем не нуждалась. Чтобы я, наконец, встретила своего носатого нерусского принца и свалила от тебя к такой-то матери. И так нет! Какой там! Ты знаешь, я сидела с самого краю, как бедная родственница, на это свадьбе. Я уверена, многие так и не поняли, кто я вообще такая. Родителям этого перезрелого жениха слово дали! Так и объявляли: «Сейчас слово, дескать, предоставляется родителям…» А ты бы видел этого жениха! Лысый, толстый … Сорок лет, даже больше… Он скорее мне в мужья подходит, хотя я с таким не то, что в постель – в гроб не легла бы! Он же такой страхуил – не приведи Господь! Я сидела, глядела на них и думала: «Это ж как нужно любить деньги, чтобы за такого выйти!»
Мама любила мою сестру, но, по ее мнению, та всегда все в этой жизни делала неправильно, не так, не там и не тогда. Она пыталась ее учить, пыталась передать ей свой опыт, а той ничего этого не хотелось. Сестре хотелось просто, чтобы ее все оставили в покое. Она устала от маминых нотаций и от маминой чрезмерной заботы. И, в конце концов, едва достигнув совершеннолетия, она ушла из дома.
Лично меня ворчание матери веселило, ведь она была одесситкой. И ее монологи можно было читать с эстрады, притом что она никого смешить не собиралась, она просто пыталась донести до моего неокрепшего ума весьма важную информацию, но в двенадцать лет мне казалось, что это просто обыкновенное ворчание стареющей женщины, которой не с кем поговорить. Вдосталь поговорить ей выпадал шанс по субботам.
ПУСТЬ БУДЕТ БЕДНО, НО ЧИСТО
Каждую субботу мать устраивала в моей комнате уборку. Она всегда требовала, чтобы я ей в этом помогал, но очень скоро, уже спустя несколько минут, она гнала меня из комнаты, уверяя, что от меня никакого толку, и я только «мешаюсь под ногами». Я уходил в другую комнату и уже оттуда слушал её недовольный ворчливый монолог:
— Нет, ну ты посмотри на него! Только неделю назад я всё здесь вылизала, а теперь здесь снова такой срач, что даже бурлаки с Волги побрезговали бы тут спать. Сколько раз я тебе говорила: будь аккуратней, поддерживай порядок! Запомни раз и навсегда: пусть будет бедно, но чисто. Людей же стыдно пригласить. Какая-то не квартира, а хижина дяди Тома. Боже, сколько тут пыли! Да я могу пирожки из неё лепить… Так, это ещё что? Опять один носок! Ты меня с ума сведёшь, сволочь такая… Вот где второй носок? У тебя двадцать пар носков и все по одному. Ты мне правду скажи, может у тебя завёлся одноногий приятель, и ты его снабжаешь носками? Так отдавал бы сразу два. И что мне теперь с ним делать? Так, это ещё что? Что это за палки? Ничего не понимаю… Что за муйня такая? Я сейчас себе мозг сломаю… Лёша! Лёша, иди сюда, горе ты моё луковое! Что это за палки?
— Это нунчаки.
— Мне всё равно как эта муйня называется! Меня интересует, для чего они нужны?
И так полон дом хлама, так ты ещё и приносишь всякий мусор: палки, доски, камни… Прямо не дом, а музей археологии!
— Но я же с ними занимаюсь…
— Лучше бы ты учёбой занялся! У тебя по географии двойка в четверти! Это же уму непостижимо! Как тебе не стыдно. Ты же вырастишь неучем. Будешь дураком, как матрос Железняк, который «шёл на Одессу, а вышел к Херсону». Это же география! Не физика, не химия… Потом же сам благодарить станешь своих учителей за то, что они тебе вбили в твою пустую голову знания о том, что Волга впадает в Каспийское море, а столица Аргентины…
— Буенос-Айрес.
— Не умничай! На уроках бы так отвечал! Уйди с глаз моих долой, матереубийца. Ты видишь, что я занята? Сам убрать не в состоянии, так хоть мне не мешай.
Я снова уходил в другую комнату, а она продолжала бурчать:
— Казалось бы, живёшь на всём готовеньком. Не жизнь – малина. Обувают, одевают, кормят!.. Ни войны, ни голода, ни работы… Здоровье в порядке. Наслаждайся! От тебя требуется только одно – учись хорошо и мать не огорчай. Государство предоставило вам возможность получить образование. Бесплатно. А значит, возьми сразу два, учись «за себя и за того парня»! Учись – не хочу! Зачем? Я лучше буду кино смотреть и палками размахивать. Не понимаете вы своей выгоды! А вы же будущие инженеры, врачи, строители!.. Что вы, блядь, настроите с такой учёбой? Вы же всё развалите только, всё, что вам настроили отцы и деды… Не хотят они учиться, не хотят. Думают, небось, что за них всю жизнь другие будут отдуваться! А мы не вечные. Мать твоя в трёх шагах от могилы! А такой учёбой, ты её ещё подталкиваешь в гроб. И не стыдно тебе! Я всем пожертвовала ради тебя, и вот как ты мне отплатил! Неблагодарная сволочь! Так… Это ещё что?.. А ну-ка, поди сюда, паршивец! Алёша! Я кому сказала, иди сюда! Это что за сигареты? Ты что – уже куришь?
— Это не мои.
— А чьи? Академика Сахарова? Так он уже давненько к нам не заглядывал. Прекрати лыбиться, как Мона Лиза. Я спрашиваю серьёзно! Чьи это сигареты?
— Друг дал. Его папа не знает, что он курит. Я сегодня ему отдам.
— Боже, века проходят, а легенда не меняется! Учись врать, Алёшенька. Всё шито белыми нитками. Если хочешь курить – пожалуйста, кури. Только не лги маме. Маму и так всю жизнь дурят, особенно твой папа. Кури, на здоровье. Никто не возражает. Но помни, что здоровья у тебя как раз и нет. У тебя же астматические компоненты. Тебе курить категорически противопоказано. Тебе же до астмы – рукой подать. Будешь курить – пеняй на себя. Приступы всю жизнь твою искалечат. Полезешь на женщину, и через две минуты начнёшь задыхаться. Ни одна не захочет после этого жить, с таким инвалидом. Она скажет: «Хай Бог милует! Ещё не хватало, чтобы он ночью, прямо на мне, рога отбросил». Это сейчас, пока молодой, ты думаешь, что у тебя здоровья вагон и маленькая тележка. Слабый иммунитет из-за недостатков витаминов, неправильное питание плюс астматические компоненты и радиация. Да ты вряд ли до тридцати дотянешь…
Мама вдруг начинала плакать.
— Что я буду делать, – медленно проговаривала она сквозь рыдание, – если ты умрёшь? Я останусь совсем одна…
— Мам, я не умру…
— Конечно, не умрёшь, – неожиданно рассердилась она. – Ты скорее меня в гроб загонишь! Курить он вздумал! А откуда ты деньги взял на сигареты? У нас в доме хлеба нет, а он сигареты покупает! За какие, спрашивается, шиши? Опять на деньги играл? Смотри, доиграешься! Ну, что ты встал, как вкопанный, ты видишь, я занята? Не маячь тут без дела! И вообще, иди уже на свою улицу, а то отвлекаешь только. Стой! Побежал уже. У тебя одни гульки в голове… Мусор захвати, выбросишь по дороге.
Во всем остальном она была точно такой же, как сотни, тысячи, миллионы других мам. Они все рассуждали одинаково, учили нас, что мы рождены в лучшей стране, в лучшее время, и что нам крупно повезло, и что надо, грубо говоря, оправдать родовые муки матери. Они любили нас и хотели нами гордиться, но мы были не такими, какими они хотели нас видеть (а чаще всего им хотелось, чтобы мы стали теми, кем они не успели или не смогли стать). И мы их разочаровывали, они читали нам нотации, учили нас, делились опытом, а нам это казалось наивной глупостью. Они хотели нам помочь, а мы не хотели их помощи, она тяготила нас. Мы хотели того, чего они, в силу своего воспитания, избегали – свободы и одиночества. Конфликт поколений на данном отрезке времени был неизбежен изначально. И он случился. На долгие годы между нами образовалась непреодолимая пропасть.
ДЕКОММУНИЗАЦИЯ ПАМЯТИ
Я только перешел в восьмой класс и еще не определился – это будет мой последний год учебы или я останусь получать полное среднее образование. С матерью тогда не виделись, потому что теперь я проводил на улице все выходные – с утра до самой поздней ночи. Она теперь была одинокой абсолютно, не удивительно, что начала выпивать, а пить ей, с ее-то ущербным здоровьем было категорически противопоказано. Женщины спиваются быстрее мужчин, буквально за какой-то год она постарела лет на двадцать.
За пять прогулов ей предложили подать заявление об уходе. Она ушла. Это было началом конца. Она не могла этого пережить – работа после детей всегда была на первом месте, а нередко даже дети не могли конкурировать с «нелюбимой работой». На фабрике имени Боженко мать проработала без малого тридцать лет. Выходит, что там она провела гораздо больше времени, чем в родной квартире, которую ей, как она говорила, дала советская власть. В тот день последний урок отменили – и я вернулся домой раньше обычного, но недостаточно рано, чтобы успеть спасти мать. Я застал уже агонию смерти. Я был слишком юн, не понимал, что шансов уже нет, но я принялся делать искусственное дыхание, пытался запустить сердце… Через несколько минут я понял, что она мертва. Телефон нам отключили за неуплату, однако прежде, чем пойти к соседям, чтобы вызвать скорую и милицию, я принялся за уборку: ведь скоро в квартиру придут чужие люди, я был уверен, мама хотела бы, чтобы в квартире всё было убрано. Она же столько лет пыталась вбить мне в голову главное: ничего, пусть будет бедно, но чисто.
С тех пор, я всегда стараюсь делать так, как учила мать, не оттого, что она была права, а оттого что я продолжаю чувствовать перед ней чувство вины… Но – будем честны – это наша жизнь, мы ни в чем перед ними не виноваты. Мы не обязаны всю жизнь расплачиваться за то, что они добровольно приносили себя в жертву. Мы их об этом не просили. Это несправедливо. Это довольно эгоистично!
Мне не повезло. Я уже не смогу попросить прощения и мне трудно понять, что на самом деле я ни в чем не виноват.
Многие из нас угнетены чувством вины. Но ведь мы испытали не меньше потрясений, чем они! Это в нас было заложено многое из того, что мешало нам быть самими собой в рамках нового времени. Это нас обманывали в детстве, закрывали нам глаза, а затем судьба швырнула нас в центр арены жизни – и мы ослепли по-настоящему от внезапно ударившего в глаза яркого света неприятной истины!
Одна моя знакомая журналистка справедливо заметила, сейчас в нашей стране пошла волна декоммунизации, но никто не задумывается о том, куда девать нас, детей совка, наших родителей совка, воспитанных детьми войны. Ведь, в отличие от памятников, наше детство – хорошее или плохое – как памятник не демонтируешь. Нам с ним жить. Жить с нашими родителями или с чувством вины перед ними! Понимаете? Мы искалечены воспитанием наших матерей, и нужна полная или хотя бы частичная декоммунизация нашей памяти или памяти о нашем детстве, где и были нанесены основные травмы нашей личности. Иначе мы не в состоянии жить счастливо или двигаться в сторону всеобщего счастья, ведь сейчас, в основном, именно наше поколение рулит в государстве практически всем. Поэтому, я думаю, нам нужно попросить у родителей прощения в том…в том, что мы не виноваты и после этого максимально попытаться понять так, как хотим жить именно мы. Тогда это ужасающее чувство вины перестанет быть нашим «ключом на шее», а жизнь, наконец, станет не чьей-то, а уже нашей. Может быть…
Автор: Алексей Курилко